Психодрама

: .

Вселенная младенца

Матрица идентичности — это социальная плацента младен­ца, место, в котором он укореняется. Она обеспечивает безо­пасность, ориентацию и руководство. Мир вокруг нее называ­ется первой вселенной, так как многими своими характерис­тиками он отделен от окончательного, второго мира. По мере роста автономности ребенка матрица идентичности постепен­но разрушается, — то есть во всех функциях последовательно развивается некоторая степень самозапуска, например, в корм­лении, выделении, достижении и передвижении; зависимость от вспомогательных «Я» начинает уменьшаться*. Первая все­ленная заканчивается, когда младенческое переживание мира, в котором все реально, начинает дробиться на фантазию и ре­альность. Стремительно развивается процесс построения об­разов, и начинает формироваться дифференциация между реальным и воображаемым.

Длительный период младенчества — характеристика первой вселенной. Психоанализ, считающий, что внутриутробное су­ществование эмбриона слишком мало и был бы желателен бо­лее длительный срок беременности, развивает неправильное по­нимание. Если бы человеческая беременность была продлена волей природы или неким техническим изобретением, допустим, до пятнадцати месяцев, то в результате человеческий мла­денец мог бы рождаться полностью развитым, и находился бы в намного более выгодном положении по сравнению с детены­шами приматов и других позвоночных. Он мог бы появиться на свет совершенно независимым и самостоятельным, но при этом ради продолжительной инкубации в ограниченной подавляю­щей среде пожертвовал бы возможностями, для которых его подготавливает социальная плацента. Ради жизни в изоляции он пожертвовал бы продуктивной, порождающей культуру свя­зью с активными и высокоорганизованными существами; и последнее, но не самое второстепенное, он мог бы, вследствие сравнительной самостоятельности, намного менее нуждаться в помощи, но при этом быть менее восприимчивым к окультуризации социального наследия, объединенного вспомогатель­ными «Я» новой среды. Таким образом, мы приходим к мне­нию, что любое продление человеческой беременности стало бы бедствием для младенца, а длительность периода беременно­сти, по-видимому, хорошо продумана, а не наоборот, и младе­нец рождается в стратегический момент для развития своего спонтанного потенциала. Если он осмеливается родиться менее самостоятельным, чем другие животные, то это именно s-фактор и изобретательность матрицы дают ему возможность для «скачка». И последнее, но не самое второстепенное: человечес­кий вид является гениальным среди приматов, — а у гениев ча­сто встречается продолжительный латентный период.

Младенческая амнезия и синдром ащионного голода. Одной из важнейших особенностей первой вселенной является пол­ная амнезия примерно первых трех лет нашей жизни. Недо­статочное развитие мозга нельзя считать приемлемым объяс­нением этому; амнезия продолжается длительное время после фактического образования мозговой коры. Ее нельзя объяс­нить бессознательными механизмами, например, подавлени­ем, поскольку запечатлевается мало возможной информации, а то, чего нет в памяти, не может быть подавлено.

Если ребенок старшего возраста или взрослый со своей сту­пени развития попытаются вспомнить внутренние и внешние события, произошедшие за первые три года их жизни, то ам­незия для них будет тотальной и неоспоримой. Для младенца и для маленького подрастающего ребенка ситуация несколько иная. По прошествии первых месяцев, несомненно, имеет ме­сто некоторая степень запечатления, так как у младенца появ­ляются признаки запоминания определенных людей и пред­метов, к примеру, пищи и матери, с которой у него установле­на близкая связь. Однако он легко забывает — у него маленький объем памяти. Запечатление действий и событий, следователь­но, отличается слабостью и происходит весьма редко.

Наше объяснение амнезии базируется на процессе разогре­ва в спонтанном акте. Сотни тестов на спонтанность со всеми возрастами убедительно показали, что, для того чтобы испыту­емый смог впоследствии вспомнить события, имеющие место во время акта, он должен запечатлевать их по мере разогрева в акте. Определенная часть «Я» должна располагаться как бы в стороне, как нечто вроде внутреннего включенного наблюдате­ля, и регистрировать события. Только при условии, что собы­тие запечатлено, его можно припомнить, и если оно воспроиз­ведено, то его можно забыть. Подавить можно лишь то, что за­печатлено или воспроизведено из памяти. Вывод таков, что если испытуемый не вспоминает ничего из внутренних или внешних действий и событий, то такой внутренний включенный наблю­датель был неразвит. Он не смог утвердиться, поскольку каж­дая частица субъективного человека была включена в действие.

Опыт младенца сопоставим с преувеличенными переживани­ями полностью спонтанного субъекта на психодраматической сцене. Мы должны допускать такую степень интенсивности ра­зогрева младенца в спонтанном акте, что в нем задействована каж­дая частица его существа, — и для цели запечатления не может быть выделено ни малейшего фрагмента. Где нет запечатления, там нет и возможности для припоминания. Младенец не позво­ляет ни единой частице своего существа функционировать где-либо еще, помимо происходящего в данный момент — в непос­редственной ситуации. Эта сосредоточенная поглощенность мла­денца актом, в котором он разогревается, представляет собой главную причину полного отсутствия развития, а в лучшем слу­чае зачаточного формирования двух параметров времени — про­шлого и будущего. Именно в прошлом хранятся наши воспоми­нания, и именно для будущего полезно их запечатление.

Наши попытки измерения объема младенческой памяти по­казали его рост в замедленной амплитуде, и в четкости тоже, по мере роста ребенка, однако объем запечатления и последующая фиксация воспоминаний постоянно стираются — затопляемые подавляющим поглощением младенца актами настоящего момен­та. Младенец скачкообразно развивает, так сказать, ретроактив­ную амнезию даже для небольшого объема запечатления актов и событий, которые он смог сохранить. Акционный голод младен­ца настолько велик и непрерывен, что он тратит на это всю свою энергию, оставляя ничтожно мало для такой очевидно незначи­тельной вещи, как запоминание (эту функцию за него выполня­ет вспомогательное «Я»). Мы должны заключить, что повторяю­щиеся ретроактивные амнезии младенца прибавляются к эффек­ту тотальной амнезии, благодаря которой ребенок старшего возраста и взрослый не могут вспомнить первые три года жизни. Вследствие чрезвычайно слабого развития в младенце структу­ры времени, ее параметров прошлого и будущего невозможно научение путем запоминания. Его процесс научения должен иметь другую основу. Как нам теперь известно, он имеет особое прибежище — матрицу идентичности.

Первая огромная область человеческого существования, ох­ватывающая почти три года жизни, видимо, составляет еди­ное целое, подобное территории, самодостаточному миру. Ей свойственны особенности, абсолютно отличные от опытов ребенка после того, как прошлое и будущее принимают более конкретные формы, и расщепление фантазии и реальности кладет начало двум различным по существу тенденциям разог­ревающих процессов. Следовательно, с теоретической точки зрения было бы не лишено смысла считать первую вселенную как отдельный особый возраст жизни, подобно, например, детству, отрочеству, зрелости и старости.

Прогресс или запаздывание; травма или катарсис. «Долгий» период младенчества толковался психоаналитиками как процесс запаздывания и сравнивался с ретардацией взрослого невротика. Однако мы посчитали, что лучше судить о процессе созревания по его достижениям. Раннее завершение внутриутробного су­ществования может объясняться большим акционным голодом человеческого младенца и поиском более расширенной и сти­мулирующей вселенной, чем предоставляется внутриутробной средой. Некоторое сравнительное запаздывание той или дру­гой функции, к примеру самостоятельного принятия пищи, может быть должной жертвой ради более перспективных фун­кций с точки зрения будущего направлений развития. Долгий период зависимости человеческого ребенка можно объяснить напряженным ученичеством, прогрессированием, созревани­ем и переходом в мир, несравнимо более сложный, чем мир де­теныша примата, мир, где успешная интеграция требует несрав­ненно большей изобретательности (s-фактор).

Другая психоаналитическая концепция рассматривает рож­дение как травму, после которой младенец, находящийся в шоке, проходит тяжелый и долгий путь выздоровления. Такое представление было бы аналогичным психодраматическому шоку, если бы мы могли принудить младенца остаться в мате­ри или вернуться во внутриутробное существование. Однако акт рождения, для которого он и его партнер — мать, готови­лись в течение девяти месяцев, имеет противоположное зна­чение травме. Это глубокий катарсис как для матери, так и для новорожденного. Теория спонтанности развития ребенка оце­нивает рост младенца положительным и прогрессивным обра­зом, а не негативно в свете запаздывания и регрессии.

Время для младенца и представление о моменте; простран­ство младенца и появление теле. Субъективное представление взрослого о времени имеет три параметра — прошлое, настоя щее и будущее. Время для младенца обладает лишь параметром настоящего. Младенец разогревается в непосредственных си­туациях, если разогревается вообще, и в настоящее время. Это хорошо видно на примере кормления. Он проявляет признаки синдрома акционного голода. Его акционному голоду соответ­ствует категория настоящего — момента.

Развитие параметра прошлого происходит намного позже, и именно в сочетании с прошлым могут развиваться представле­ния, подобные причине или бессознательному. Было бы оши­бочным относиться к бессознательному так, будто это субстан­ция, служащая источником для всех психических феноменов. Для человека действующего, каковым является младенец, жи­вущий преимущественно действиями, представления о бессоз­нательном не существует.

Психологическое пространство младенца развивается парал­лельно с конечным мозгом. Физические периферийные рецеп­торы, подобные зрительным и слуховым, помогают ему в по­знавании физических контуров пространства. Сами по себе они не способны развивать взаимоотношения между младенцем и окружающими людьми и явлениями, так как он не восприни­мает их как находящихся вне или внутри него. Они представля­ются как совокупное множество — матрица идентичности. В самой ранней фазе матрицы идентичности близость и уда­ленность все еще не дифференцируются младенцем. Однако по­степенно, по мере развития ощущения близости и отдаленнос­ти, младенец начинает тянуться к людям и предметам или оттал­киваться от них. Это первый социальный рефлекс, означающий появление фактора теле, являющийся к тому же ядром более по­здних паттернов притяжения — отталкивания и отдельных эмо­ций, — другими словами, социальных сил, окружающих инди­вида в более поздний период. Видимо, параллельно физическим, зрительным и слуховым рецепторам младенческой коры голов­ного мозга происходит развитие фактора теле, стимулируемо­го ими и, в свою очередь, стимулирующего их развитие. Долж­но быть, фактор теле в самой ранней форме представляет собой недифференцированную матрицу идентичности теле; посте­пенно теле предметов отделяется от теле людей. Происходит раз­деление положительного и отрицательного теле, а также теле Реальных и теле воображаемых предметов.

Отсутствие сновидений младенца. Происхождение сновиде­ний и бессознательного. По всей видимости, в первой вселен­ной младенец проходит два периода: первый — период все­ленской идентичности, в котором все явления, люди, предме­ты, включая его самого, не дифференцированы как таковые, но ощущаются как одно неделимое множество; второй — пе­риод дифференцированной вселенской идентичности, или вселенской реальности, где все дифференцировано: предме­ты, животные, люди и в конечном итоге он сам. Однако меж­ду реальным и вымышленным, между одушевленным и нео­душевленным, между видимым (зеркальное отражение) и ре­альным разницы еще не проводится. При условии своей правоты эта теория может служить хорошим аргументом в пользу предположения об отсутствии сновидений у младен­ца в начальный период его жизни. Говоря про амнезию, мы отметили, что младенец не может запечатлевать или запоми­нать события, и чем он моложе, тем менее к этому способен. Этот фактор сам по себе уже может свести вероятность су­ществования сновидений к таким их видам, которые активи­руются лишь на мгновение в ходе сна. Он же исключил бы сновидения, провоцируемые прошлыми событиями, какими бы свежими они ни были. Другими словами, единственный тип сновидения младенца, который теоретически можно представить, это сон, непосредственно провоцируемый си­туацией, которая стимулирует или пугает младенца под влия­нием минуты, без осознания этого. Тем не менее существует другой аргумент, отвергающий вероятность даже таких сно­видений, провоцируемых непосредственными ситуациями.

Сны, объективируемые на психодраматической сцене, как и в других типах анализа, не обладают структурой полностью идентичного опыта, в котором явления, люди и предметы не диф­ференцированы, но все же имеют структуру полностью реаль­ных переживаний. То есть во всех снах явления, люди и предме­ты различимы, хотя между реальным и воображаемым, види­мым и настоящим разделения нет. Это говорит о том, что сновидения, насколько они нам известны, не могут появиться в период вселенской идентичности. В самом деле, для феномена возникновения сновидения требуется немало времени с того момента, когда вселенская реальность начинает разрушаться.

Зарождение сновидения должно быть связано со снижением интенсивности акционного голода младенца. Сновидческий го­лод обратно пропорционален акционному. Когда ребенок воспринимает разницу между фантазией и действительностью, то это чрезвычайно усиливает вероятность сновидческого голода. Этот взгляд расходится с идеей видения снов с самого рож­дения, как и с подходом к анализу сновидений как главного пути к пониманию поведения младенца первых недель. То же самое относится к психоаналитическим толкованиям, осно­ванным на этой посылке. В «Толковании сновидений» Фрейд пишет следующее: «То, что некогда превалировало в состоя­нии бодрствования в период незрелости и неэффективности нашей психической жизни, по всей видимости, изгоняется в
ночную жизнь... Сны — это фрагмент вытесненной психи­ческой жизни ребенка». Далее следует: «Сновидение в целом представляет собой акт регресса к ранним взаимоотношени­ям человека, воскрешение его детства, доминировавших в то время импульсов и бывших доступными форм выражения. За детством индивида кроется проникновение в филогенетичес­кое детство, в эволюцию человеческого рода, развитие пред­ставителя которого является лишь ограниченной копией, на которую повлияли случайные жизненные обстоятельства. Мы начинаем верить в правоту Фридриха Ницше, сказавшего, что во сне «сохраняется зародышевая сторона природы человека, которая непостижима прямым путем...» В этом суть одной из глубочайших идей Фрейда. Однако признание сна как насле­дия раннего детства, его обобщения, по всей вероятности, оши­бочно. Сон не уходит в бесконечное прошлое, а имеет свое начало, источник. Он не может возникнуть раньше периода, в
котором бодрствование имеет структуру, сходную со сновидческой. Однако структура бодрствования младенца сразу пос­ле рождения куда примитивнее структуры ночного сна. Мы не можем распознать в структуре матрицы идентичности, до­минирующей в бодрствующей жизни младенца, чего-либо, на­поминающего структуру сновидения. Представления, сходные со структурой сновидения, появляются в бодрствующей жиз­ни младенца лишь с началом появления периода вселенской реальности. Следовательно, психоаналитикам нужно оставить надежду на использование сна как ключа к архаическим пере­ живаниям человечества. Поскольку сновидение является срав­нительно поздним нововведением в развитии психических процессов, зарождающихся в период вселенской реальности, то теория бессознательного сама по себе теряет основное оп­равдание своего существования.

Патологические последствия технических приспособлений. Интересно понять, каким образом промышленная революция влияет на первую вселенную и какие хитрые приспособления изобретаются человеком с целью сохранения своей энергии даже в процессе рождения и воспитания ребенка. Конечно, старая мечта Фауста еще далека от действительности — о раз­множении в пробирке, освобождающем мать от неудобств бе­ременности и дающем ребенку независимость от другого че­ловека при помощи технического изобретения.

Однако на самом деле существуют широко используемые мелкие приспособления, помогающие сберечь время, которое представляет проблему в первые недели жизни младенца. Час­то ребенку во время кормления дают бутылочку с молоком, оставляя его без всякой помощи.

Кормя малыша грудью, мать не могла отделиться от него, уйти и заняться своей работой. Она должна была сохранять макси­мальную близость, предоставляя ему еду, а заодно и саму себя, свое материнство как более чем стимулирующий фактор.

Замещение вспомогательного «Я» — матери — вспомога­тельным предметом, бутылкой, не может проходить без серь­езных последствий — по крайней мере, в период создания эмо­циональных основ научения. Бутылочка с молоком искушает многих матерей свести к минимуму свое присутствие в акте кормления и пользоваться приспособлением, автоматически подающим пищу в рот ребенка, пока его голод не будет утолен.

Наблюдается возрастание тенденции к освобождению себя от задачи, требующей затрат времени, и необходимо тщатель­но проанализировать все «за» и «против» этого феномена, прежде чем он примет более тревожащие размеры. Социомет­рические исследователи отмечают, что органическая изоля­ция плода в течение короткого периода после рождения сохра­няется, пока не появляется теле, порождающее первые меж­личностные структуры. Однако у некоторых младенцев паттерн органической изоляции сохраняется благодаря социальному одиночеству; в самом деле, значительный процент ин­дивидов обнаруживают тенденцию к социальному недовыбору или изоляции на всем протяжении их жизни. И в связи с этим возникает вопрос, не выполняло ли вспомогательное «Я» в образе матери с незапамятных времен более глубинные фун­кции, нежели простого источника пищи для ребенка? Возмож­но, наши отсталые, однако с развитой интуицией предки обла­дали лучшим подходом к своим детям, чем мы, по крайней мере, в этот конкретный вышеописанный период.

   Ранее мы уже указывали подобное приспособление для со­хранения энергии, к которому прибегают в более поздний пе­риод жизни ребенка, — когда кукла играет столь первостепен­ную роль в мире ребенка. Куклы — очеловеченные животные, вследствие своего умышленного сходства с человеческими суще­ствами представляют собой, по крайней мере, «в нашей культу­ре», важную функцию ее социопатологии. Существа, которых можно безгранично любить и ненавидеть, и кто не способен лю­бить или сопротивляться в ответ, которые безропотно позволя­ют уничтожить себя, другими словами — куклы похожи на ин­дивидов, лишенных всякой спонтанности. Эта мертвая живость куклы должна стать поводом для серьезного беспокойства со сто­роны родителей и педагогов, так как мы отдаем ее не в музей, а в руки нашим детям. Куклы становятся их лучшими товарищами, а в период их юношеских фантазий памятными образами. Бла­годаря неодушевленности кукол ребенок может создавать роли владыки и раба. Игрушки не могут оказать сопротивления, когда ребенок ломает их, испытывая свою физическую силу. Это про­тивно самим принципам демократии. Необходимо пересмотреть функцию кукол в жизни детей. Мы не имеем возражений про­тив их дискретного использования. Однако безрассудное исполь­зование не приносит ничего, кроме вреда. Дети привыкают к «лег­кой» спонтанности. Однако эта проблема преодолима. Наши дома и детские сады должны заменить свое кукольное оснащение вспо­могательными «Я», реальными индивидами, участвующими в «роли» кукол. Индивиды, выполняющие роли кукол и нереаль­ные ситуации, должны редуцировать самих себя и позволять ре­бенку большую спонтанность, чем в действительности, однако за играющим куклу субъектом стоит настоящий, чувствующий человек. Посредством техники вспомогательного «Я» ребенок будет учиться тому, чего нельзя постичь техникой игры в куклы, — что существуют как пределы любви, так и пределы ненависти. Оставить ребенка наедине с куклами — все равно что оставить его наедине с бутылкой, вспомогательным предметом.